В 1934 году, когда Ёсико готовилась к отъезду в Пекин, она по-прежнему часто навещала Любу, но в один день Гринец и вся её семья исчезли. Когда Ямагути подошла к дому Любы, то увидела лишь мечущихся по дому японских солдат с саблями наголо, стёкла были выбиты, а вся домашняя утварь перевернута вверх дном. Люба Гринец появится в жизни Ли Сянлань лишь спустя 10 лет, чтобы вновь коренным образом изменить её судьбу.

В мае 1934 года Ёсико отправилась в Пекин, где поступила в Женскую среднюю школу Ицзяо — престижную женскую гимназию для китаянок. С жильём Ямагути выручил очередной приятель отца — , китайский коллаборационист, высокопоставленный военный. Сам Пань имел нескольких жён и десятерых детей, общая численность жильцов его дома (с многочисленной прислугой и охранниками) насчитывала сто человек, и среди них Ёсико была единственной японкой. Как и Ли, Пань принял Ёсико как «названую дочь» и дал ей новоё имя — Пань Шухуа, под которым девочка и была зачислена в школу, где никто не подозревал о её подлинной этнической принадлежности. В школу Ёсико ходила с двумя другими дочерьми Пань, по дороге в школу, в школе и дома она постоянно говорила на китайском, сведя общения на японском практически к нулю. Несмотря на широкую известность, образование в гимназии было посредственным: учителя с трудом контролировали учениц, которые бойкотировали не понравившихся преподавателей, шумели на уроках, манкировали учебными обязанностями.

В доме Пань Юйгуя Ёсико постепенно стала отвыкать от японских привычек и приучаться к китайским. В своих мемуарах она вспоминала, как одна из жён Паня пристыдила её за то, что девушка постоянно улыбалась при разговоре. В Японии женская сияющая улыбка почиталась на одном уровне с мужской храбростью, но в Китае беспричинная улыбка ассоциировалась лишь с проститутками, которые «продают радость». Другой важной чертой японского этикета, от которой Ёсико пришлось отвыкнуть, стали поклоны при встрече. «Когда здороваешься, то просто легко кивни головой, — поучала её госпожа Пань. — Нет надобности раскланиваться на японский манер. Люди подумают, что ты пресмыкаешься перед ними». Ямагути быстро привыкла к новым обычаям и в будущем, оказавшись в Европе или Америке, всегда вела себя на китайский манер. Лишь в глазах японцев изменения в её привычках произошли не в лучшую сторону. Когда девушка вернулась домой, мама, всегда уделявшая большое внимание этикету, с недовольством отметила: «Ёсико как только оказалась в большом городе, так сразу стала задирать нос, позабыла о хороших манерах». В новой семье Ёсико познакомилась ещё с одной привычкой китайской аристократии того времени — курением опиума. Когда Паня навещали гости, в обязанности девочек входило подавать еду, напитки, а также разжигать курительные трубки. По воспоминаниям Ямагути, опиум курил не только Пань, но и его жена, которая иногда также давала подышать опиумным дымом девятилетнему сыну.

Куда большие неудобства, нежели различия в японском и китайском этикете, для Ёсико представляли антияпонские настроения, которые набирали силу в Пекине, в том числе и в школе Ицзяо. Ёсико целенаправленно игнорировала всевозможные антияпонские мероприятия, в том числе и движение 9 декабря. В своих мемуарах он вспоминает, что был лишь один случай, когда она отважилась принять участие в студенческом собрании, где обсуждался вопрос: «Как поступать, если японцы вторгнутся в Пекин?». Каждый из студентов должен был высказать своё предложение, и когда очередь дошла до Ёсико, она ответила: «Я встану на пекинской стене». Хотя смысл сказанного был непонятен остальным учащимся, сама Ёсико думала, что такой ответ действительно наиболее полно выражает её равную любовь к Китаю и Японии: если начнётся война и она поднимется на пекинскую стену, то погибнет первой независимо от того, кто выстрелит первым, китайцы или японцы.